Сигары Волшебной Горы

     "Волшебная Гора" без сомнения является одним из самых сигарных романов в истории литературы. Сигары обсуждаются, либо так или иначе упоминаются в нем 64 раза: даже градусник уподобляется сигаре. Но, к сожалению, никто не пытался выяснить, почему и для чего Манн вводит в повествование сигары, причем определенной марки? Его главный герой Ганс Касторп просто одержим сигарами Maria Mancini. Он проносит их через всю историю, обсуждая и сравнивая достоинства Maria Mancini с другими.

     Подобная марка сигар действительно существует, правда производятся они не в Бремене, а в Гондурасе. Есть у сегодняшних Maria Mancini даже линейка посвященная роману - Magic Mountain. Но сигары Maria Mancini Ганса Касторпа скручены из суматранско-гаванских табаков (см. отрывок 7) - имеет ли сегодняшняя марка отношение к 1924 году создания романа, или же это скорее всего просто удалой маркетинг?

     Существовали при Манне эти сигары или нет, пристрастие главного героя к ним вполне объяснимо с чисто литературной позиции. Для текста важны слова, а не сам факт существования марки. Важно как ее назвать, чтобы придать написанному дополнительный смысл. Выбор пал на Марию Манчини - одну из самых желанных дам своего времени. Манчини это мазаринетки - семь племянниц кардинала Мазарини, выписанные им во Францию из Италии в 1647 и 1653 годах и потом чрезвычайно удачно выданные замуж за знатнейших представителей французской аристократии. Мария Манчини была первой любовью Людовика XIV и женой герцога из знатного рода Колонна. Это ли не желанная любовница, пусть и в виде сигары на каждый день. Пристрастие Ганса к ней - это тяга к аристократическим удовольствиям и праздности, что в полной мере воплощается в обильных трапезах и прогулках санатория, семь лет жизни в котором описаны романом.

     Сам Томас Манн курил сигары и сигареты "из удовольствия и любви к смерти" как он говорил. За несколько недель до его смерти Lubecker Nachrichten писали, что Манн "как всегда курит сигареты одну за другой. Двенадцать сигарет и две средней крепости сигары в день". Курение являлось для него оппозиционным, означало делать нечто иррациональное против укоренившейся рациональности общества среднего класса. "Препарат тех, кто готов согласиться с игрой среднего класса, но только в обмен на курение в качестве компенсации, чтобы вынести это".

     Интересно, что Манн вплел сигары в повествование не просто из стремления отразить собственные вкусы и пристрастия. Ведущими проблемами романа "Волшебная Гора" являются ощущение рокового приближения смерти и предчувствие краха старого миропорядка, краха, ведущего к ломке человеческих судеб и представлений о Мире. В этом контексте сигары "Волшебной Горы" предстают символом постоянства и стабильности, некой привычкой, являющейся перед лицом фатальных перемен опорой на прошлую жизнь (см. отрывок 9).

     Но в конце романа герой заменяет Maria Mancini на местные сигары «Клятва на Рютли» - по-немецки это Rutlischwur, что совпадает с именем сигар RUTLI-SCHWUR фабрики H. G. Frei zum Rutli, действующей с 1906 года.

     Но оценить вкусоароматических свойств тех сигар сегодня мы уже не сможем, поэтому рассмотрим фигурирование этого имени в романе с литературной позиции: это клятва нескольких племен на лугу Рютли об образовании швейцарского союза, а следом и государства. Действие романа как раз разворачивается в швейцарском санатории, где лечатся больные из разных стран, в том числе и немец Ганс Касторп. Скоро начнется Первая Мировая Война и все пациенты санатория разъедутся, чтобы встать по разные стороны баррикад. Не означает ли использование в романе сигар «Клятва на Рютли» некого реверанса в сторону швейцарского нейтралитета? Возможно, пристрастие героя к этим сигарам отражает его желание удержаться в нейтралитете, который представляет собой течение жизни в этом швейцарском санатории, или даже застой жизни и безвременье - потому эти сигары заменяют Гансу часы (см. отрывок 10). Желание сохранения нейтралитета, боязнь войны, боязнь перемен - таковы основные мотивы непрерывного употребления сигар в "Волшебной Горе".

     А теперь прочитаем самые емкие сигарные эпизоды из романа. Интересно, что в первом из них сигару курит брат героя Иоахим, который уже в третьем отрывке признается, что вообще не курит.

Игорь Ладанов

Роман "Волшебная Гора", 1924
I часть

Отрывок No.1:

     Иоахимом Цимсеном, посиживал воскресным утром в Альстерском павильоне, завтракая копченым мясом с булкой и стаканом старого портвейна, а затем, откинувшись на спинку стула, с упоением затягивался сигарой. Ибо его натура в том и сказывалась, что он любил хорошую жизнь и, невзирая на свою малокровную и утонченную наружность, жаждал, как ненасытный малыш груди матери, грубых и сочных радостей существования.

Отрывок No.2:

     За папиросой обычно следовала сигара весьма приятной бременской марки Maria Mancini, о которой еще будет речь впереди и чей ядовито-пряный вкус действовал так успокоительно, смешиваясь со вкусом кофе. Желая уберечь свои запасы табачных изделий от вредного воздействия парового отопления, Ганс Касторп хранил их в погребе, куда и спускался каждое утро, чтобы положить в портсигар дневную порцию курева.

Отрывок No.3:

     – Милейший человек! – повторил Ганс Касторп. – И такой остроумный, разговор с ним доставил мне истинное удовольствие. Назвать градусник «ртутной сигарой» – это же, прелесть, и сразу понятно, о чем речь... Но теперь я все-таки закурю настоящую, – добавил он, приостанавливаясь, – больше не могу терпеть! Сo вчерашнего полдня ничего приличного не курил... Извини, пожалуйста!.. – И он извлек из своего кожаного портсигара с серебряной монограммой экземпляр Maria Mancini, отличный экземпляр высшего качества, плоский с одного конца, – такие он особенно любил, – и отрезал кончик специальным острым ножичком, который носил на цепочке часов; потом чиркнул зажигалкой, раскурил довольно длинную сигару с тупого конца и сделал несколько глубоких затяжек, выпуская кольца дыма.

     – Так! – сказал он. – А теперь мы можем, если хочешь, продолжать нашу увеселительную прогулку. Ты, конечно, не куришь ввиду чрезмерно усердного лечения.

     – Я же вообще не курю, – отозвался Иоахим. – С какой стати я бы начал курить здесь?

     – Не понимаю! – возразил Ганс Касторп. – Не понимаю, как это можно! Ты лишаешь себя, так сказать, одного из лучших благ существования и уж во всяком случае огромного удовольствия! Когда я просыпаюсь, то заранее радуюсь, что вот в течение дня буду курить, и когда ем, тоже радуюсь; по правде говоря, я и ем-то лишь ради того, чтобы затем покурить...
     Ну, это я, конечно, преувеличиваю. Но день без табака мне казался бы невыносимо пустым, это был бы совершенно безрадостный, унылый день; и если бы завтра пришлось сказать себе: сегодня курить будет нечего, – кажется, у меня не хватило бы мужества подняться с постели, уверяю тебя, я бы так и остался лежать. Видишь ли, когда у человека есть хорошая сигара – конечно, если она хорошо тянется и сбоку не проходит воздух, это очень раздражает, – если есть такая сигара, то уже ничего не страшно, тебе в буквальном смысле слова ничто не может угрожать. Все равно как на берегу моря, лежишь себе и лежишь, и все тут, верно? И ничего тебе не нужно, ни работы, ни развлечений...
     Люди, слава богу, курят на всем земном шаре, и нет, насколько мне известно, ни одного уголка земли, – куда бы тебя ни забросило, – где бы курение было неизвестно. Даже полярные исследователи запасают как можно больше курева, чтобы легче переносить лишения, и когда я читал об этом, они вызывали во мне особую симпатию. Ведь человек всегда может очутиться в тяжелом положении... Ну допустим, пошатнулись бы мои дела… но пока у меня есть сигара – я все выдержу, уверен… она поможет мне справиться.

     – И все-таки в том, что ты так зависишь от куренья, есть какая-то распущенность, – сказал Иоахим. – Беренс совершенно прав: ты человек сугубо штатский, – хотя он сказал это скорее в похвалу тебе, – но дело в том, что твоя штатскость неисправима.
     А вообще – ты же здоров и можешь делать все, что тебе угодно, – продолжал он, и в его взгляде появилась усталость.

Отрывок No.4:

     - Но что это со мной... сигара кажется мне невкусной! - И Ганс посмотрел на свою сигару. - Я все время удивляюсь, почему мне не по себе, а, оказывается, дело в "Марии", она какая-то неприятная. Точно папье-маше во рту, и такое ощущение, будто совсем испорчен желудок. Непостижимо!
     Правда, я ел за завтраком больше, чем обычно, но это же не может быть причиной... Когда переешь, сигара кажется особенно вкусной. Как ты думаешь, может это быть оттого, что я плохо спал? И расклеился? Фу, остается только выбросить ее! - заявил он, снова взяв в рот сигару. - Что ни затяжка - то огорчение, нет смысла насиловать себя. - И, поколебавшись еще мгновение, он швырнул сигару с откоса, в сырую хвою.

Отрывок No.5:

     - Сейчас посижу еще с тобой немного и докурю сигару, как полагается. Правда, вкус у нее отвратительный, но я знаю, что сигара хорошая, и на сегодня удовольствуюсь этим.

Отрывок No.6:

     Засунув руки в карманы пиджака и вытянув ноги в коричневых башмаках, он курил длинную матово-серую сигару; началась только первая стадия курения, то есть еще не был стряхнут пепел с ее тупого кончика. Ганс Касторп держал сигару между губ, слегка опустив ее книзу, и вдыхал, после сытного обеда, ее аромат. Теперь он опять испытывал всю полноту удовольствия, доставляемого сигарой.

Отрывок No.7:

     - Ну, как травка, Касторп? Хороша? Покажите-ка, я ведь знаток и любитель. Пепел хорош: что это за красивая смуглянка?

     - Maria Mancini, господин гофрат, Postre de Banquett из Бремена. Стоит девятнадцать пфеннигов штука, просто даром, но букет - вы такого за эту цену нигде не найдете.
     Суматра-Гаванна, верхний лист светлый, как видите. Я очень к ним привык. Смесь средней крепости, весьма пряная, но язык не раздражает. Любит, чтобы не стряхивали пепел как можно дольше, я стряхиваю от силы два раза.
     Конечно, и у нее бывают свои капризы, но контроль при производстве, видимо, весьма тщательный, ибо качества "Марии" необыкновенно устойчивы и курится она очень ровно. Разрешите вам предложить?

     - Благодарю, мы ведь можем обменяться.
     И они вынули свои портсигары.
     - У этой есть порода, - сказал гофрат, протягивая сигару своей марки. - Темперамент, знаете ли, плоть и кровь. St. Felix Brasil, я всегда был верен этому типу. Уносит все заботы, обжигает, как водка, а под конец в ней чувствуется что-то огненное. При сношениях с ней рекомендуется некоторая сдержанность, нельзя курить одну за другой, мужская сила этого не выдерживает. Но уж лучше один раз хватить как следует, чем целый день сосать водяные пары...

     Они вертели в пальцах подарки, которыми обменялись, ощупывали с видом знатоков стройные тельца сигар; казалось, в косых, слегка приподнятых, точно ребра, и местами чуть отстающих верхних листьях, в сети их жилок, которые как будто пульсировали, в слегка шероховатой коже, в игре света на их краях и поверхностях таится подобие чего-то органического, живого.

     Ганс Касторп выразил вслух эту мысль:
     - Такая сигара точно живая. Она точно дышит. Дома мне как-то взбрело в голову держать "Марию" в герметическом жестяном ящике, чтобы предохранить от сырости. И можете себе представить - она умерла. Примерно через неделю она погибла - в ящике лежали какие-то кожистые трупы.

     И они принялись обмениваться опытом - как лучше хранить сигары, особенно импортные, которые гофрат предпочитал всем прочим. Он бы всегда курил только крепкие гаваны, заявил Беренс, но, к сожалению, он их плохо переносит: две маленькие Genri Clay, которыми он как-то в обществе слишком увлекся, по его словам, едва его в гроб не вогнали.

     - Курю я их как-то за кофе - две подряд, - начал он рассказывать, - и никаких сомнений у меня не возникает. Но докурил и невольно спрашиваю себя - что же это со мной творится? Какое-то странное состояние, совершенно необычное, никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Домой я добрался с большим трудом, а когда добрался - тут уж меня совсем скрутило. Ноги ледяные, знаете ли, холодный пот по всему телу, лицо побелело как мел, с сердцем - черт знает что, пульс то нитевидный, едва прощупывается, то бац, бац, мчится опрометью, а в голове такое возбуждение, понимаете ли...
     Словом, я был уверен, что отплясался. Я говорю - отплясался, потому что именно это слово тогда пришло мне на ум, чтобы охарактеризовать мое состояние. Ведь было мне, собственно говоря, очень весело... Я чувствовал даже какую-то праздничную приподнятость, хотя вместе с тем испытывал невероятный страх, вернее - весь я был во власти страха...
     Но ведь страх и праздничная приподнятость не исключают друг друга. Парнишка, которому предстоит впервые взять девчонку, тоже боится, и она боится, и все-таки они тают от блаженства. Я тоже чуть не растаял: грудь ходуном ходит, ну, думаю, сейчас я упляшу отсюда. Но тут Милендонк взяла меня в оборот и нарушила мое настроение. Пошли холодные компрессы, растирания щетками, укол камфоры, - словом, она сохранила мою жизнь для человечества.

Роман "Волшебная Гора", 1924
II часть

Отрывок No.8:

     "Да, мы тогда встретились с вами в саду, господин гофрат, если припоминаете, вернее вы нас встретили, потому что мы сидели на скамье, я даже точно знаю, на какой, и мог бы показать вам, сидели и курили. То есть я курил, двоюродный брат неизвестно почему не курит. И вы тоже тогда как раз курили, и мы предложили друг другу свою марку сигар, как я теперь припоминаю, — ваши бразильские мне очень пришлись по вкусу, но с ними надо держать ухо востро, все равно что с норовистой лошадкой, не то такое приключится, как у вас после двух маленьких импортных, когда вы с бурно вздымающейся грудью чуть было не уплясали на тот свет, — но раз все обошлось благополучно, не грех ведь и посмеяться.

     Кстати, я недавно опять выписал себе из Бремена несколько сотен Maria Mancini, привык к этой марке, полюбилась она мне во всех отношениях. Правда, с пошлиной и пересылкой обходится дороговато, так что если вы, господин гофрат, на днях опять накинете мне срок, я, пожалуй, все-таки изменю ей и перейду на какое-нибудь здешнее зелье — в витринах видишь очень недурные сигары".

Отрывок No.9:

     Химизм желудка восстановился и приспособился, Maria Mancini обрела былой вкус, нервы подсохшей слизистой оболочки уже давно стали опять восприимчивы к аромату этого высококачественного изделия, которое он по-прежнему, лишь только запас подходил к концу, с чувством, близким к благоговению, выписывал из Бремена, хотя в витринах интернационального курорта лежали весьма заманчивые коробки с сигарами.

     Не являлась ли «Мария» своего рода связующим звеном между ним, отступником, и равниной, былой его родиной? Разве не хранила и не поддерживала она эту связь надежнее, нежели открытки, которые он время от времени посылал дяде и которые становились все реже, по мере того как он свыкался со здешними понятиями и все более вольно начинал обращаться со временем?

Отрывок No.10:

     Действительно, за последнее время, которое мы описываем, общение молодого человека с равниной совершенно прекратилось. Он не писал туда, и ему не писали. Он не получал оттуда даже Maria Mancini, ибо нашел здесь наверху другую марку, которая ему понравилась, и он стал ей так же верен, как и своей прежней подруге: этот сорт помог бы даже полярникам во льдах перенести самые суровые испытания, и, сделав запас таких сигар, человек словно ложился на берег моря и мог многое выдержать; это была особенно тщательно изготовленная сигара, названная «Клятва на Рютли», — немного плотнее, чем «Мария», мышиного цвета, с голубоватым кольцом; по своему характеру — очень мягкая и податливая, она так равномерно сгорала, превращаясь в устойчивый белоснежный пепел, причем сохранялись даже жилки верхнего листа, что могла заменить Гансу Касторпу песочные часы, да нередко и заменяла — карманных часов он уже не носил.